Чингиз Айматов: «Человек не умирает до тех пор, пока живы знавшие его»
Продолжение.
Начало в № 113 (19174) от 27 сентября
От редакции:
Когда скончался кыргызский писатель Чингиз Айматов, Шерхан Муртаза вместе с Несипбеком Даутайулы приехал на его похороны, чтобы отдать дань уважения и попрощаться с писателем, который безгранично верил в своей народ, гордился его духом и своебытностью. В основу многих его произведений легли события, происходившие на казахской земле, поэтому его кончина болью отразилась в сердцах казахстанцев.
Я кыргызам довожусь внучатым племянником по бабушкиной линии. И село наше находится рядом с Кыргызстаном. И все же раньше не доводилось слышать жоктау (поминальная песня-плач по умершему) по-кыргызски. Сейчас вот сидим здесь и слушаем жоктау, записанный когда-то на магнитофонную ленту. Пробирает до самых костей. Похоже на ужасный вой выпи. Протяжный горький плач. Тоска, окутывающая сознание. Печаль, сковывающая ледяным холодом. Боль от утраты любимого человека, от того, что погасла еще одна звезда. Горе, которое лишило радости. Скорбь, сжимающая сердце.
— Интересно, откуда мотив этого жоктау, — вслух подумал Шерага. — Может, с того дня, когда оплакивали величайшего Манаса? Кто знает? В любом случае звучит как гимн великой трагедии. Жоктау, посвященный великому. Признание великой личности. Великого сына нации. Так ведь?
Звучание жоктау, уверен, заставило задуматься каждого о том, что жизнь и смерть находятся рядом, глубже осознать суть благородства и человечности, долга обязанности, гуманизма и гражданственности, которые имеют место быть между этими двумя величайшими явлениями. Феномен Айтматова в том и заключается, что он за столь короткое время успел сделать великие дела.
После обеда мы прибыли на кладбище Ана-Беит, где должны были похоронить Айтматова.
— Вот и все, будет похоронен рядом с отцом, — сказал Шерага. — Теперь души сына и внука Айтмата будут лежать на этой земле.
— И отец его похоронен здесь? — спросил кто-то.
— Здесь.
— Но ведь Чингиз однажды писал, что не знает, где его расстреляли.
— Правильно.
— И как же теперь…
— Если бы не крах СССР, — брови Шерага взметнулись вверх, — то так и оставалось бы. Но с обретением независимости ведь Аллах облагодетельствовал?
— Облагодетельствовал.
— Если так, то дело было так…
И Шерага рассказал вот что: на месте этого погоста Ана-Беит в годы репрессий стоял одинокий дом, в котором жила одна женщина с маленькой дочерью. Однажды ночью энкаведешники расстреляли и закопали здесь свыше ста тридцати «врагов народа». Женщина с дочерью видели этот кошмар. Но красные головорезы пригрозили им, чтобы они и рта не смели открыть про то, что видели. Иначе и их зароют в эту землю. С тем и уехали. Да, еще вот что: взяли с них расписку, в том, что будут молчать. Да и без расписки, как они посмеют открыть рот, если видели, как эти палачи за раз безжалостно уничтожили более ста человек. Вот и молчали. Женщина с годами стала старухой, девочка превратилась в женщину. Кыргызы получили независимость. Страх постепенно рассеялся. Все, что находилось в большом секрете, стало выплывать наружу, правда начала протаптывать дорогу к людям. Читая газеты и смотря телепередачи, они узнали о множестве преступлений красных варваров. Сердце замирает от таких жестокостей. Однажды бывшая маленькой девочкой женщина рассказала соседям о той страшной ночи, когда на ее глазах энкаведешники расстреляли более ста тридцати человек. Поначалу никто не поверил ей. Собравшись с духом, женщина написала письмо в Комитет безопасности. Не получив оттуда ответа, она обратилась в Парламент республики. И только после этого началась проверка. Стали копать там, куда указала женщина. Горы трупов. Конечно, остались одни кости. В одежде. В нагрудном кармане костюма одного тела нашли документ, удостоверяющий, что это Торекул Айтматов. Сохранилась половина приклеенной фотографии. Вы знаете, что Торекул Айтматов был государственным деятелем, работал первым секретарем Ошского областного комитета партии. Учился в Москве. Жил с семьей там же. Чингиз в начальной школе учился в столице Советского Союза.
— Собаки, столько людей уничтожили на выезде из Бишкека, как в нашем Боралбае, — заметил Аким-ага.
— Это место Чингиз назвал Ана-Беит и организовал ограждение, — продолжил Шерага, — теперь вот сам сюда прибыл. А я вот до сих пор не знаю, где лежат кости Муртазы, которого красные палачи сослали в Сибирь… Вот так…
Мне показалось, что при этих словах Шерага, ссутулившись, стал меньше ростом. Но ведь он начинал книгу «Красная стрела» обращением Бактыгула к сыну: «Оян, Тұрар!» («Проснись, Турар!»). Может быть дух Муртазы много раз восклицал «Тұр, Шерхан!» («Вставай, Шерхан!»). Наверняка эта сила сделала сироту Шерхана острым, как стрела, не давала сгореть в огне, утонуть в воде, когда ему приходилось бороться за свое место в жизни, создала легендарного Шерхана, одинаково любимого и ханом, и простолюдином, ради народа готового жертвовать собой.
После похорон Ч. Айтматова гости разъехались по домам, кто в Астану, кто в Алматы. Мы с Шерага в Кордае. Переночевав, решили ехать в Тараз. Я привез его в гостиницу.
— Ты не уезжай, — обратился он ко мне, — оставайся со мной.
— Шерага, меня дети ждут.
— Перестань. Поговорим. Редко видимся. После того как уеду в Астану, одному Богу известно, когда еще приеду в Тараз.
Попили чаю, после чего удобно расположились на кроватях. Лежу и слушаю Шерага: самый жестокий враг великих — это зависть. Не чужих, а близких.
— И у Айтматова было много завистников, — продолжает Шерага. — Особенно со стороны самих кыргызов. Когда он написал повесть «Джамиля», там такой шум поднялся, как же так, вопили посредственные писаки, молодая женщина, у которой муж находится на фронте, влюбилась в Данияра. Эту любовь они назвали позором. Айтматов показал кыргызскую женщину изменницей, это не иначе как осквернение национальных традиций, кричали завистники. Если бы не наш великий Мухан… Кто знает, как повернулась бы судьба Чингиза, не будь нашего Мухтара Ауэзова. Повесть была номинирована на Ленинскую премию. Члены комиссии, а это в подавляющем большинстве русские, сделали все посильное, чтобы не присуждать Айтматову премию. Стой, а что ты об этом знаешь?
— На заседании комиссии наш Мухан дважды выступал за присуждение премии Айтматову и настоял на своем. В конце концов, его оппоненты не нашли других аргументов, как заинтересоваться возрастом автора — интересно, а сколько ему лет.
— Да, да, — хмыкнул Шерага, — посмотрели, а ему всего 34 года. Они несказанно обрадовались этому обстоятельству, будто нашли клад. И стали выкрикивать. «Совсем молодой, пусть еще покажет себя!». Но разве Мухтара Омархановича возьмешь этим?! Он возразил: «Кто даст гарантию, что он достигнет сорока, пятидесяти, шестидесяти, семидесяти лет? А если он не доживет? Он написал достойное высокой премии произведение? Написал. Все мы признаем это? Признаем. Известный всему миру французский критик Луи Арагон любовь Джамили и Данияра приравнял к любви Ромео и Джульетты? Приравнял. Так что теперь?.. Скажем, что премию не присудили только потому, что автор оказался молодым?» — голос Шерага стал громче и жестче. — Вот так вот! Взял Айтматов Ленинскую премию! Наш Мухтар заткнул всех за пояс. Но самое печальное в том, что кыргызские писатели не очень-то восторженно приняли этот факт. Единственный, кто от души радовался, так это славный сын казахского народа Мухтар Ауэзов. Впрочем, тебе известно, как впервые встретились эти два выдающихся художника?
— А как же иначе.
— Ну-ка, расскажи.
— Не верите?
— При чем тут это… Ну-ка…
— Если память мне не изменяет, было начало пятидесятых годов.
— Правильно. Мухтару не дали житья в родном Казахстане и он работал заведующим кафедрой востоковедения МГУ (Московского государственного университета), Чингиз — в литературном институте имени Горького. В кармане у него были сплошные дырки, то есть они пустые. Одежда поношенная, жил впроголодь. Нужда сильно допекала его, — Шерага сам начал рассказывать. — К кому ему идти? Даже если и пойдет к кому-нибудь, кто что даст тощему кыргызскому мальчишке? Он уже начал жалеть, что подался в Москву, где кроме голода и нужды ничего не встретил. И тут Чингиз вспомнил услышанное о том, что кафедру востоковедения возглавляет казахский писатель Мухтар Ауэзов. И тут в его сердце родилась надежда на поддержку, ведь родственные народы. А что ему еще оставалось делать? Разузнал, где живет Мухтар Омарханович, и вышел на его поиски. Московская морозная зима. Я по себе знаю, что такое свирепость морозной зимы в Москве. Тоже ведь учился там. Дрожа от холода, Чингиз, наконец, нашел квартиру Ауэзова. Звонит в дверь. Мухан дома оказался один. Без настроения. Откуда взяться хорошему настроению, если ему устроили гонения за хана Кене (Кенесары)? «Ты кто? Что тут делаешь?» — спросил он юношу, превратившегося в сосульку в поношенном пальто. Тот отвечает, что кыргыз. Говорит, что учится здесь. Мухтар покачал головой, вытащил из буфета бутылку водки и до краев налил в двухсотграммовый стакан. «Ну-ка, выпей до конца!» — с этими словами он протянул стакан студенту и пристально вгляделся в его лицо. Молодой человек, стуча зубами от холода, только и смог выговорить: «Я вообще-то не пью спиртное». Но желание получить хоть какие-то деньги на еду притупило его сознание, он дрожащими руками взял стакан и залпом выпил его содержимое. И молча уснул… Что было дальше известно. Вечное духовное родство. Вот что было дальше. Большие сердца стали биться в унисон. Гармония великих творцов. А если у одного из них не было бы этих качеств?.. Наши гении как Жусипбек Аймауытов, Магжан Жумабаев и другие — жертвы нашей же зависти. Скольких наших выдающихся людей свела в могилу наша зависть?! Многих. И выиграли ли что-нибудь от этого? Это быль, которая должна стать для вас уроком. Только та литература, а если брать шире, то и вся нация будет процветать, если люди научатся радоваться успехам других. Талант нужно беречь, как зеницу ока. Только талант может прославить народ, только талант может рассказать истину об истории нации. Вот почему духовный мир этой нации может взлететь высоко. Ты слышишь меня?
— Думаю.
— Неужели?
— Не верите?
— Если бы не верил, стал бы я так распинаться.
— Так бы сразу и сказали.
— Итак… — Шерага прокашлялся. — Айтматов — второй после Шолохова писатель, чьи произведения были переведены на другие языки мира. Так кыргызский писатель из глубинки благодаря своему редкому дарованию вышел на первые роли. Всегда был первым. Ты знаешь известного русского писателя Валентина Распутина? У него есть интересное произведение о человеке, сбежавшем с войны. Но в советской литературе первым о дезертире войны написал Айтматов в «Лицом к лицу». Известное произведение о манкуртстве, постигшем народы СССР, написал опять же Айтматов. Это породило зависть. Может, эта зависть несколько уляжется после смерти впереди идущего? Не знаю. Кого только не терзала эта красная собака — зависть? Кому только не расцарапало лицо ущемленное самолюбие? Если вы поймете, о чем речь. Не надо завидовать чужому успеху. Живи, как живется. Будь хозяином того, что имеешь. Довольствуйся этим. Вы так ведете себя? И вообще, ты сейчас пишешь?
— Изредка.
— Не пойму, кто-то тебе запрещает?
— Есть же работа, за которую дают зарплату?
— Знаю. Мы тоже не сидели сложа руки. Білеміз. В эпоху Центрального Комитета огонь мог вспыхнуть по любому поводу: там сидели люди, которые искали подвох в каждом предложении, в каждой точке, запятой. Почувствуют сомнение, тут же вызывают в «Белый дом» на ковер. Через день. Все как на подбор глазастые. Ищут происки в каждом предложении, в каждом абзаце. Подозрение. Сомнение. Почему так? Что это означает? Проявляют нетерпимость. Пристают к каждой мелочи. Изворачиваешься. Устаешь. От невежества. От тупости. Даже если не кланяешься, делаешь вид, что склонил голову. Даже если не согласен, делаешь вид, что принимаешь претензии. А знаешь, что это значит? Дипло… матия! — Шерага рассмеялся. Потом продолжил: — Находясь под гнетом «Белого дома», успевали управляться и с государственной работой, и с личным творчеством. Сейчас наступили райские времена. Лежишь — пиши, сидишь — пиши. Слушай, а что из твоих произведений я читал?
— Мне откуда знать.
— Читал и немало. Роман. Рассказы. Литературные критические статьи. И про мое творчество писал, спасибо! Будь счастлив! Знаешь, в последние годы из Тараза никто, кроме тебя, не звонит мне. Не пойму, никому не нужен стал, что ли?
Я промолчал.
— Народ ищет. А вот коллеги по цеху, литераторы словно воды в рот набрали. У тебя есть объяснение этому?
— А у Вас самого есть объяснение?
Шерага вскинул голову.
— Кто у кого спрашивает объяснения?
— Мой дед Кенен сказал, что каждый станет тем, что ему дали в семье. Разные мы все, Шерага.
— И не говори… И время, и люди разные. Время неизмеримо и астрономично, люди мелкие. Мелочь, одним словом. Поверхностно. Если ты не показываешься, тотчас выкинут из памяти. А увидев, удивляются. В глазах читается: «неужели ты все еще жив!». От оторопи забывают унаследованное от предков «ассалаумагалейкум». Плохо. Да храни нас Господь, но если вдруг смерть настигнет, будут голосить, будто самый близкий родич. Плач при жизни не уважавшего тебя человека после смерти — ложь. Почему так поступают?
… Утром выехали в Тараз. Когда достигли Аспаранинскую долину, Шерага, повернув голову влево, сказал:
— Эта сторона дороги кыргызская, а справа наша земля.
— В свое время Абылай хан вытеснил манапов подальше.
— Да, он так сделал.
— Смело вскрывающий историческую правду выдающийся казахский писатель Мухтар Магауин говорит, если бы не хан Абылай, подножье гор Алатау, начиная от сегодняшних Нарылколя и Кегена, включая Алматы, все левобережье Или, часть Балхаша, земли из низовьев Шу до Кордайского перевала остались бы во владении кыргызского улуса.
— Да хранит нас Бог! — вздрогнул Шерага. — Ужасно.
— Больше того, если бы Кенесары-Наурызбай не привели своих конников сюда, в Мерке сидели бы кыргызы, а в Созаке и Таразе — сарты.
— Не зря в начале девяностых годов народ настаивал на том, чтобы в Кордае поставить памятник Кенесары. Ты создал фонд?.. Через газету бросил ли клич?
— На кордайской земле нашел покой последний казахский хан, посвятивший жизнь освобождению нации. Я хотел, чтобы грандиозный памятник напоминал людям о примере выдающейся отваги, беззаветного служения интересам нации…
Выдержав небольшую паузу, Шерага продолжил:
— Самая дорогая ценность жизни, самый трудный груз — это сознание. У разных людей оно находится на разном уровне. Жаль, что так. Это есть один изъян бытия… Когда умирает мыслитель, это великая трагедия не одной нации, а многих народов. Смерть Айтматова есть трагедия человечества. Особенно для Средней Азии. Для думающего человека он являлся общим сыном народов Средней Азии. Я правильно говорю?
— Мне нечего добавить.
— Вон и Тараз уже виднеется. За две тысячи лет кто только не приезжал сюда. Этот город все повидал на своем веку, являлся свидетелем древних цивилизаций.
— Чингиз Айтматов тоже учился в Таразе, — сказал я.
— Мы же возвращаемся, навсегда попрощавшись с этим выдающимся человеком, — сказал Шерага и стал тихо мурлыкать себе под нос. Странно так: мне послышались нотки сожаления, печали, безысходности… Нотки тоски, вырывавшиеся из глубин души. Дрожь пробрала, что мурашки поползли по телу, натянув до предела нервы…
Несипбек ДАУТАЙУЛЫ,
с казахского языка перевел Бекет МОМЫНКУЛ
(Публикуется с сокращениями)
Комментарии закрыты.