Печаль, вызванная безысходностью

Смерть таких людей, как Айтматов, вызывает величайшее сожаление

От редакции. Недавно «Әдебиет порталы» писал, что бывают духовно очень близкие люди, хотя манера писать у них разная. Например, Шерхан Муртаза и Несипбек Даутайулы. Между ними большая разница в возрасте, однако их дружба была настолько крепкой, что они порой были похожи на братьев, которые не имели секретов друг от друга, шутили, как ровесники, имели схожее мнение по многим вопросам. Уважали друг друга.

Уже много времени Н. Даутайулы наряду с художественными произведениями пишет эссе про Шерага. Причем, как говорят в литературных кругах, создал портрет Шерага, который раньше никому не удавалось написать. Понятно, что это стало поводом к тому, что центральные издания проявляют живой интерес к эссе Н. Даутайулы. Журнал «Жұлдыз», газета «Түркістан» напечатали их. Целая подборка эссе включена в отдельную книгу издательства «Диалог Евразия Казахстан» о Шерхане Муртазе.

Ценность этих психологических эссе, написанных высоким художественным слогом, в том, что жизнь и мировоззрение, своеобразие мыслей, философские взгляды, жизненная позиция двух деятелей литературы никого не оставят равнодушным, помогут людям избавиться от беспечности, перебороть такие пороки, как зависть и безразличие, научат быть честными и справедливыми. Поэтому мы отобрали одно из самых самобытных и оригинальных эссе Н. Даутайулы и предлагаем вниманию читателей.

И еще. Для обоих литераторов нынешний год юбилейный: Шерхану Муртазе исполнится 85 лет, а автору эссе Несипбеку Даутайулы — 70 лет.

Несипбек Даутайулы,
писатель,
лауреат международной премии «Алаш»

По делам я находился в Алматы. Шерага позвонил на мобильный.

— Ты где? — тусклым голосом спросил он.

Я ответил.

— Казахский и кыргызский Алатау пошатнулся. Айтматов попрощался с белым светом. Слышал?

— Жители Алматы горюют, Шерага.

— А как же иначе… Что думает делать Союз?

— Утвердили состав специальной делегации. Нурлан Оразалин возглавляет ее. Ночлег обеспечит Кордай.

— Господин Премьер дает свой самолет для тех, кто едет из Астаны. Делегацию возглавит Государственный секретарь, — сказал Шерага. — Похоже, и мы остановимся в Кордае. Ты сам в списке?

— Конечно.

— Е, тогда до свидания. После похорон поеду в Тараз. Возьмешь меня с собой?

— Что с Вами?

— Кто знает? — уклончиво ответил Шерага.

Смерть выдающегося кыргызского художника, в основу самых прекрасных произведений которого легли события, происходившие на казахской земле, болью отдалась в наших сердцах. Как говорил акын Жамбыл: «Даже если обойду Алатау, найду ли второго Алгадая?!» Кто ни приходил в этот мир, кто ни уходил… Все смертны. Вопрос в том, как пришел и как ушел из жизни человек. Смерть таких людей, как Айтматов, вызывает величайшее сожаление. Потому что он — Исполин. Необъятному уму, широчайшему диапазону мышления, тонкому художественному мастерству Исполина стало тесно на родной земле, и они вырвались в бескрайнюю казахскую степь.

На земле есть природный очаг, где сходятся многочисленные явления, которые происходили в истории человечества, начиная со времен Адама до сегодняшних дней. Естественно, это казахская степь. Айтматов почувствовал это, увидел. Он потряс мир, полный общечеловеческого всемогущества и глубокой скорби, показав через нашу степь сознание, честь, душу человека силой редкого художественного таланта. Таким образом покорил невиданную духовную высоту.

В истории человечества редко встречаются художники, чья особенная одаренность и исключительные мыслительные способности, интеллект и воображение сплелись в единую могущественную творческую силу. Вот почему их смерть является невосполнимой потерей.

Вечером в Кордае от имени всего казахского народа был дан поминальный ужин. После чего гости расположились на ночлег, а я остался рядом с Шерага.

— Оставайся ночевать здесь, — предложил он.

— У детей здесь дом есть, — отвечаю.

— И что, я должен один спать в такой огромной комнате?

— А что еще делать?

— Значит, так, — Шерага снял очки отложил в сторону, — Айтматова когда в последний раз видел?

— На шестидесятилетнем юбилее Нурлана.

— Оразалина?..

— Да.

— Я не смог приехать. Как переехали в Астану, всегда так. Не все получается, как хочется. А Чингиза давно не видел, а теперь вот… Разве это правильно?

Я промолчал.

— Нам все некогда, дела откладываем на завтра, послезавтра… А в итоге такое сожаление… Слабость человеческая.

— Мне порой кажется, что слабости выше самого человека.

— Ну…

— Человек является как бы тенью своих слабостей.

— Это философия у тебя такая? Итак… А смерть человека? Здесь нет слабости человека. Это великая истина жизни. Согласен?

— Ну…

— Слабость можно побороть, а вот смерть никто не осилит. Сидим же вот, навечно потеряв Айтматова. Не от слабости, а от безысходности. Великим был, незабвенный.

Однажды Шерага повез меня в Жуалы, в родное село Талапты. Три дня пробыл рядом с ним. «Видишь вон ту гору? — спросил он, показывая рукой в сторону востока. — За ней Шелек, где родился Чингиз». «Совсем рядом родились, оказывается», — заметил я. «Он — великий, а я — нет, — сказал Шерага. — И все же перевел несколько его произведений».

— Мягким, спокойным был, — вздохнул Шерага, — Святым был. Никогда не показывал недовольства. Старался угодить… Ты не спешишь?

— Вы специально спросили?

— Е, кто знает? — вновь вздохнул Шерага.

Утром на специально заказанном Кордайским районом автобусе приехали в Бишкек, в Министерство внутренних дел Кыргызской Республики. Здесь пересели на подготовленные сотрудниками МВД легковые машины, на которых нас привезли в театр, где находилось тело Айтматова. Разделившись на несколько групп по четыре человека, мы встали в карауле у покойного.

Мне показалось, что лицо покойного гениального писателя сохранило черты рассудительности и спокойствия, присущие ему при жизни. Никто не знает, кто о чем думал, стоя возле тела усопшего писателя, который при жизни новым слогом передал на бумаге извечную борьбу между хорошим и плохим, добром и злом. Читая его произведения, ловишь себя на мысли, что он когда писал, то с его пера одинаково обильно капали кровь и пот. Да, никому неведомы мысли участников траурной процессии. Однако глядя на стоящего напротив Шерага, который в обыденной жизни неподвластен эмоциям, и видя мелкое дрожание его бровей, я понял, как кровью обливается его сердце. За какую-то минуту он обессилел на глазах…

Предоставив сорока тысячам кыргызов возможность попрощаться с Айтматовым, члены казахстанской делегации стали подниматься на второй этаж. Шерага взял меня за локоть и сказал:

— Так…

Что он хотел этим сказать, не знаю.

Мы расселись на мягких стульях в просторном зале. К нам подошел аким Жамбылской области Борибай Жексембин и выразил соболезнование.

— Мы лишились славного человека, кто знает, когда еще у казахов и кыргызов родится такой колосс, — сказал Шерага. — Таково веление высших сил. Кто бы ни был, рождается и умирает. Никто не останется. Мы приходим на этот свет, чтобы не оставаться тут. Если что и останется, то наши следы. Но какие… Такие, которые не зарастут травой, не останутся под толстым слоем пыли и грязи. Как у Айтматова…

— Да, Чингизу не о чем больше мечтать, — поддакнул кто-то.

— Зря, — сказал Шерага. — Зря… Даже уходя из жизни, человек не перестает мечтать. Не может такого быть. Что бы там ни говорили, но у человека должна быть хоть одна мечта. Мечта Айтматова… На чужбине… Да, на чужбине умирая… Неужели вы думаете, когда он умирал на чужой земле, душа его не рыдала, что доверенную ему Аллахом жизнь не может сдать в родном Алатау?! Рыдала душа, а вместе с ней и сознание. Сознание гаснет в последнюю очередь. Наверное, так.

Наверное, так, подумал я. Человек умирает, остаются мечты. Беспредельные, бесчисленные. Неспетая песня, неуслышанная печаль. Наказ последователям.

Я кыргызам довожусь внучатым племянником по бабушкиной линии (жиеншар). И село наше находится рядом с Кыргызстаном. И все же раньше не доводилось слышать жоктау (поминальная песня-плач по умершему) по-кыргызски. Сейчас вот сидим здесь и слушаем жоктау, записанный когда-то на магнитофонную ленту. Пробирает до самых костей. Похоже на ужасный крик выпи. Протяжный горький плач. Тоска, окутывающая сознание. Печаль, сковывающая ледяным холодом. Боль от утраты любимого человека, от того, что погасла еще одна звезда. Горе, которое лишило радости. Скорбь, сжимающая сердце.

— Интересно, откуда мотив этого жоктау? — вслух подумал Шерага. — Может, с того дня, когда оплакивали величайшего Манаса? Кто знает? В любом случае звучит как гимн великой трагедии. Жоктау, посвященный великому. Признание великой личности. Великого сына нации. Так ведь?

Абиш-ага сидел потрясенный. Все мы пребывали в трансе. То там, то тут слышались горестные вздохи. В течение двух часов… Очень тяжело в течение двух часов слушать жоктау. Но эти два часа, я верю, заставили задуматься каждого о том, что жизнь и смерть находятся рядом, глубже осознать суть благородства и человечности, долга обязанности, гуманизма и гражданственности, которые имеют место быть между этими двумя величайшими явлениями. Феномен Айтматова в том и заключается, что он за столь короткое время успел сделать великие дела.

После обеда мы прибыли на кладбище Ана-Беит, где должны были похоронить Айтматова. Это у подножия гор, чуть поодаль Бишкека. Хорошо огражденное широкое поле, покрытое густой травой, встречает мемориалом плачущей Матери. Производит сильное впечатление. Сделан руками даровитого мастера. На глаза невольно наворачиваются слезы.

— Вот и все, будет похоронен рядом с отцом, — сказал Шерага. — Теперь души сына и внука Айтмата будут рядом на этой земле.

— И отец его похоронен здесь? — спросил кто-то.

— Здесь.

— Но ведь Чингиз однажды писал, что не знает, где его расстреляли.

— Правильно.

— И как же теперь…

— Если бы не крах СССР, — брови Шерага взметнулись вверх, — то так и оставалось бы. Но с обретением независимости ведь Аллах облагодетельствовал?

— Облагодетельствовал.

— Если так, то дело было так…

И Шерага рассказал вот что: на месте этого погоста Ана-Беит в годы репрессий стоял одинокий дом, в котором жила одна женщина с маленькой дочерью. Однажды ночью НКВДшники расстреляли и закопали здесь свыше 130 «врагов народа». Женщина с дочерью видели этот кошмар. Но красные головорезы пригрозили им, чтобы они и рта не смели открыть про то, что видели. Иначе и их зароют в эту землю. С тем и уехали. Да, еще вот что: взяли с них расписку в том, что будут молчать. Да и без расписки как они посмеют открыть рот, если видели, как эти палачи за раз безжалостно уничтожили более 100 человек. Вот и молчали. Женщина с годами стала старухой, девочка превратилась в женщину. Кыргызы получили независимость. Страх постепенно рассеялся. Все, что находилось в большом секрете, стало выплывать наружу, правда начала протаптывать дорогу к людям. Читая газеты и смотря телепередачи, они узнали о множестве преступлений красных варваров. Сердце замирает от таких жестокостей. Однажды бывшая маленькой девочкой женщина рассказала соседям о той страшной ночи, когда на ее глазах НКВДшники расстреляли более 130 человек. Поначалу никто не поверил ей. Собравшись с духом, женщина написала письмо в Комитет безопасности. Не получив оттуда ответа, она обратилась в Парламент республики. И только после этого началась проверка. Стали копать там, куда указала женщина. Горы трупов. Конечно, остались одни кости. В одежде. В нагрудном кармане костюма одного тела нашли документ, удостоверяющий, что это Торекул Айтматов. Сохранилась половина приклеенной фотографии. Вы знаете, что Торекул Айтматов был государственным деятелем, работал первым секретарем Ошского областного комитета партии. Учился в Москве. Жил с семьей там же. Чингиз в начальной школе учился в столице Советского Союза.

— Собаки, столько людей уничтожили на выезде из Бишкека, как в нашем Боралдае, — заметил Аким-ага.

— Это место Чингиз назвал Ана-Беит и организовал ограждение, — продолжил Шерага, — теперь вот сам сюда прибыл. А я вот до сих пор не знаю, где лежат кости Муртазы, которого красные палачи сослали в Сибирь… Вот так…

Мне показалось, что при этих словах Шерага, ссутулившись, стал меньше ростом. Но ведь он начинал книгу «Красная стрела» обращением Бактыгула к сыну «Оян, Тұрар!» («Проснись, Турар!»). Может быть, дух Муртазы много раз восклицал: «Тұр, Шерхан!» («Вставай, Шерхан!») Наверняка эта сила сделала сироту Шерхана острым, как стрела, не давала сгореть в огне, утонуть в воде, когда ему приходилось бороться за свое место в жизни, создала легендарного Шерхана, одинаково любимого и ханом, и простолюдином, ради народа готового жертвовать собой.

Каждый из нас насыпал горсть земли в могилу гениального сына кыргызского народа. После этого в правительственной резиденции прочитали суры из священного Курана за упокоение души покойного. Здесь был накрыт поминальный обед.

Гости разъехались по домам, кто в Астану, кто в Алматы. Мы с Шерага в Кордае. Переночевав, решили ехать в Тараз. Я привез его в гостиницу.

— Ты не уезжай, — обратился он ко мне, — оставайся со мной.

— Шерага, меня дети ждут.

— Перестань. Поговорим. Редко видимся. После того как уеду в Астану, одному Богу известно, когда еще приеду в Тараз.

Попили чаю, после чего удобно расположились на кроватях. Лежу и слушаю Шерага: самый жестокий враг великих — это зависть. Не чужих, а близких. Вспомни трагедию великого Толстого. Его жена Софья Андреевна, умная, родовитая литераторша, которая помогала 117 раз переписывать «Анну Каренину», помогавшая при написании многих других произведений, когда писатель состарился, стала ревновать его к окружающим. Ревность эта была на грани помешательства. Довела гениального писателя до того, что он, крадучись, сбежал через окно и скончался в темной угловой комнате на одной из захолустных станций. Так было… Шолохову свои же русские в Москве подмешали в еду какую-то отраву… Знаешь об этом?

— Читал книгу Гаврилова о жизненном пути писателя, его от смерти спасла медсестра, — ответил я.

— На ровном месте у него случился приступ, скрутило живот, и находившиеся рядом повезли его в больницу. Там стали настаивать на операции. И что было дальше?

— Гаврилову Шолохов рассказал, что одна медсестра глазами ему намекала не давать согласия на операцию.

— Правильно.

— Шолохов позже сожалел, что не смог потом найти ту медсестру и поблагодарить.

— Ты много читаешь, да?

— Так, помаленьку…

— Что, если признаешься, тебя убудет?

— Все, больше не буду, Шерага.

— И у Айтматова было много завистников. Особенно со стороны самих кыргызов. Когда он написал повесть «Джамиля», там такой шум поднялся, как же так, вопили посредственные писаки, молодая женщина, у которой муж находится на фронте, влюбилась в Данияра. Эту любовь они назвали позором. Айтматов показал кыргызскую женщину изменницей, это не иначе как осквернение национальных традиций, кричали завистники. Если бы не наш великий Мухан… Кто знает, как повернулась бы судьба Чингиза, не будь нашего Мухтара Ауэзова. Повесть была номинирована на Ленинскую премию. Члены комиссии, а это в подавляющем большинстве русские, сделали все посильное, чтобы не присуждать Айтматову премию. Стой, а что ты об этом знаешь?

— На заседании комиссии наш Мухан дважды выступил за присуждение премии Айтматову и настоял на своем. В конце концов его оппоненты не нашли других аргументов, как интересоваться возрастом автора: интересно, а сколько ему лет?

— Да-да, — хмыкнул Шерага, — посмотрели, а ему всего 34 года. Они несказанно обрадовались этому обстоятельству, будто нашли клад. И стали выкрикивать: «Совсем молодой, пусть еще покажет себя!» Но разве Мухтара Омархановича возьмешь этим?! Он возразил: «Кто даст гарантию, что он достигнет сорока, пятидесяти, шестидесяти, семидесяти лет? А если он не доживет? Он написал достойное высокой премии произведение? Написал. Все мы признаем это? Признаем. Известный всему миру французский критик Луи Арагон любовь Джамили и Данияра приравнял к любви Ромео и Джульетты? Приравнял. Так что теперь?.. Скажем, что премию не присудили только потому, что автор оказался молодым?» — голос Шерага стал громче и жестче. — Вот так вот! Взял Айтматов Ленинскую премию! Наш Мухтар заткнул всех за пояс. Но самое печальное в том, что кыргызские писатели не очень-то восторженно приняли этот факт. Единственный, кто от души радовался, так это славный сын казахского народа Мухтар Ауэзов. Впрочем, тебе известно, как впервые встретились эти два выдающихся художника?

— А как же иначе.

— Ну-ка, расскажи.

— Не верите?

— При чем тут это… Ну-ка…

— Было начало пятидесятых годов.

— Правильно. Казахи не дали житья Мухтару, и он работал заведующим кафед-рой востоковедения МГУ. Чингиз в Литературном институте имени Горького. Карманы дырявые, то есть в них пусто. Одежда поношенная, полуголодный. Переживал очень трудное время, — Шерага сам стал рассказывать историю знакомства двух гениев. — К кому может пойти, к кому обратиться? Даже если и пойдет, то кто поможет какому-то кыргызскому юноше? Если ты босяк, то что делаешь в Москве? Тогда Чингиз узнал, что казахский писатель Мухтар Ауэзов руководит кафедрой востоковедения МГУ. Он понадеялся, что тот не откажет в помощи, как —
никак корни одни, родственные народы. Что ему еще оставалось делать? Узнал адрес и поехал искать. Московская морозная зима. Мы знаем, что это такое — московские морозы, сам там учился. Пробирает до костей, трясешься весь. Вот так трясясь, Чингиз нашел квартиру Ауэзова. Нажал на звонок. Мухтар оказался один. Не в настроении. Откуда взяться хорошему настроению, если ему устроили гонения по вопросу о хане Кенесары? «Кто такой? С чем пожаловал?» — хмуро спросил он у молодого человека, трясущегося в изношенной одежде. Я кыргыз, отвечает тот. Учусь здесь, говорит. Мухан взял из буфета бутылку водки, налил полный двухсотграммовый стакан, предложил: «Ну-ка тяпни!» — и стал пристально наблюдать. Как в таком случае молодому человеку отказаться: «Я не пью?» Весь продрог, с другой стороны, надеется, что Мухтар подкинет деньжонок… Взял и выпил. Медленно присел, где стоял, и уснул мертвецким сном. Дальше известно. Вечное духовное братство. Биение больших сердец в унисон. Великая гармония на долгие годы. Сейчас страшно подумать, а вдруг у одного из них не оказалось бы таких качеств? Наши славные Жусипбек Аймауытов, Магжан Жумабаев стали жертвами нашей же зависти. Наша зависть убила стольких наших соколов и гениев. Немало. Мы вы-играли что-либо от этого? Этот рассказ должен стать уроком для вас. Литература, а если брать глубже, то нация в целом будет процветать у тех, где одни умеют радоваться успехам других. Талант нужно беречь как зеницу ока. Только талант может предугадать судьбу народа, и правду может рассказать лишь талант. Поэтому он взлетает на самую высоту духовного мира нации. Ты слышишь меня?

— Думаю.

— Правда?

— Не верите?

— Потому, что верю, чувствую себя спокойно, чтобы тебе удача сопутствовала.

— Вот так бы чаще.

— Несколько лет назад удалил гланды, с тех пор неожиданно в горле начинает першить, бывает, закашляюсь, — Шерага прокашлялся. — В то время жульничество Москвы в политике, как в зеркале, отражалось и на литературе. В союзном издательстве «Советский писатель» издавались книги писателей из Казахстана, которых казахи не признавали, либо таких авторов, которых казахи вовсе не знали. Этим они хотели показать, что такой низкий уровень литературы казахов. Считай, раз. Вторая подлость заключалась в том, что здесь до полусмерти спаивали приезжавших из союзных республик, расточая им похвалы. Никогда из кармана копейку не вытащат, за твои же тебя напоят допьяна. Вот так гнусно они обошлись и с Такеном, я про Алимкулова говорю. Поехавший на учебу Макатаев через три месяца был вынужден сбежать оттуда.

— На похоронах Чингиза-ага с той стороны никто не приехал.

— По числу переводов произведений на языки стран мира Айтматов уступает только Шолохову. Благодаря таланту, коим его щедро одарил Создатель, сын кыргызского народа заткнул за пояс многих. Он всегда был первым. Ты знаешь известного русского писателя Валентина Распутина? У него есть прекрасное произведение про дезертира. Но что поделать, если в советской литературе первым про дезертира написал Айтматов, повесть «Лицом к лицу». Также первым знаменитое произведение про такое страшное явление, как манкуртство, которое пора-зило народы Советского Союза, написал Айтматов. Зависть прожгла их самолюбие. Похоже, смерть человека, который в любой момент может опередить всех, как бальзам на душу завистников. Откуда мне знать? Кого только ни растерзала эта собака, именуемая завистью?! Кому только она безжалостными когтями в кровь не исполосовала лицо?! Запомните, нельзя завидовать успехам других, ибо зависть, как червь, может изъесть душу. Поэтому нужно научиться довольствоваться тем, что тебе дано свыше. Вы так поступаете? Слушай, ты-то сам пишешь?

— Изредка.

— Не пойму, кто-то запрещает писать, если садишься за стол?

— Но ведь есть работа, за которую платят зарплату.

— Знаю. Мы тоже без дела не ходили. Причем работали в такое страшное время, когда в Центральном Комитете сидели и ждали, когда в газете случится ошибка. Тамошние радостно потирали руки, если проскакивала ошибка, сразу вызывали в «белый дом». Даже за пропущенную запятую приходилось писать объяснительные. Каждые два дня. Все такие грамотные и глазастые. За каждым словом, под каждым предложением ищут потайной смысл. Подозрение. Сомнение. Почему так? Это как? Пристают по мелочам. Ругают. Изворачиваешься. Поражаешься. Невежеству. Кретинизму. Тупоумию. Даже если не склоняешь голову, приходилось кланяться. Полностью не согласен, однако делаешь вид, что понял. И знаешь, что это означает? Дипло… матия! — Шерага рассмеялся. Затем продолжил: — Вот так находясь под прессом того «белого дома», мы успевали и государственную службу нести, и личным творчеством заниматься. Сейчас богоугодное время, садись и пиши.

— А как быть с вопросами — что, почему, как?

— Как? Это ты сам должен решить. Знай я все, давно стал бы пророком, — глаза Шерага загорелись. — Слушай, а какие твои произведения я читал?

— Не знаю.

— Читал, и не одно. Роман. Рассказы. Литературные критические статьи. И про мое творчество тоже писал. Спасибо! Пусть Бог тебя поддержит! В последние годы, кроме тебя, никто из Тараза не звонит. Неужели я никому не нужен?

Я промолчал.

— Народ выходит на связь. А вот коллеги-литераторы будто в рот воды набрали. У тебя есть объяснение?

— А у Вас самого есть?

Шерага приподнял голову.

— Кто у кого спрашивает объяснение?

— Незабвенный Кенен-ата говорил, что каждый создан по своей колодке. Мы же совершенно разные, Шерага.

— Япыр-ай, как верно сказано… Время разное, люди разные. Время крупное, люди мелкие. Измельчали. Самое печальное в том, что изменились отношения между людьми. Если долго не видишься — забывают, увидишься — удивляются: да он, оказывается, еще живой?! Традиционное приветствие аксакалов, доставшееся нам в наследство от предков, уже забыто. Плохо. Не приведи Господь, но если умрешь, придут и будут голосить: «Ой, бауырымай!» Но кому нужны лживые причитания, если при жизни нет уважения? Не пойму, почему люди так поступают.

— Я тоже, как Вы говорите, не пророк.

— Согласен. Но ты же живой человек. Что будет, если человек не знает причины действий другого человека либо не хочет знать? Особенно те, кто себя именует писателями? Я на казахский язык перевел много произведений гениального Чингиза. В любом произведении он тщательно ищет и находит социальные причины любого явления, открывает глаза читателям, дает толчок для размышлений. Многие вещи задевают за живое, совесть просыпается, приходишь в смятение, переживаешь потрясение. Он — громадина. Родовитость сказывается. Ты же вспомнил слова Кенена-ата о том, что каждый создан по своей колодке. Это определение как нельзя лучше применимо к Айтматову. Мать у него была благонравной женщиной. Да и отец был одаренным человеком. В тридцать лет секретарь обкома партии!.. Но все же медицина утверждает, что шестьдесят процентов данных у ребенка от матери. Девять месяцев и девять дней находишься в живой люльке. Родившись, кормишься материнском молоком… Вот и попробуй не будь похожим на свою колодку, — Шерага облокотился на подушку.

Накануне 50-летия Айтматова мы с ответственным секретарем журнала «Пионер» Аширбеком Копишевым поехали в Бишкек. У Аширбека редакционное задание — организовать материал о Чингизе Торекуловиче. И я вспомнил, что тогда мы в архиве увидели фото его матери. Оказалось, что Чингиз очень похож на мать. Она из нации Габдоллы Токая. В то время казахские и кыргызские интеллигенты женились на образованных, культурных, думающих женщинах. Эти женщины оказали большое влияние на деятельность мужей. Сегодня мы понимаем, что было бы с нашим Мухтаром Ауэзовым, не будь его женой Валентина Николаевна. Еще большее влияние оказывали матери. Как тут не вспомнить Айшу — мать самого Шерага, которая родила и вывела в люди такого самобытного литератора.

— Будем спать? — устало предложил Шерага.

— Давайте.

— Душа выдающегося Чингиза сегодня воссоединилась с душой отца. Так говорят, если это правда… — сказал Шерага, укутываясь одеялом.

Утром выехали в Тараз. Свернули влево с трассы Кордай — Шу в направлении Мерке и мчимся в сторону Аспаринской долины.

— На этой стороне дороги — кыргызы, — сказал Шерага, посмотрев влево, — а правая сторона наша.

— В свое время хан Абылай вытеснил манапов подальше отсюда.

— Да, он так сделал.

— Как Вы смотрите на спрос государственности?

— Как на законность, — Шерага всем телом повернулся ко мне. — Что ты хочешь сказать этим?

— Не будь хана Абылая, говорит не робкого десятка пропагандист исторической правды, очень известный казахский писатель Мухтар Магауин, то предгорья Алатау — огромная территория, начиная с сегодняшнего Нарынкола, Кегеня, включая Алматы, всю левую сторону Или, вплоть до самого Балхаша, от низовий Шу и до Кордайского перевала, все эти земли остались бы во владениях кыргызов.

— Боже упаси, — выдохнул Шерага, — какой ужас.

— А если бы не Кенесары и Наурызбай, то в Мерке жили бы кыргызы, а Таразе и Созаке — узбеки.

— Вон почему в начале девяностых годов народ требовал поставить в Кордае памятник Кенесары. Фонд создал… Через газеты обращался к населению…

— Так ведь он возглавлял национально-освободительное движение и сложил голову в Кордае, воюя за каждую пядь казахской земли. Поэтому я хотел, чтобы достойный памятник ему напоминал нам о беспримерном подвиге человека, отдавшего жизнь за интересы нации…

Потом Шерхан долго размышлял об исторической судьбе нации, вдруг резко повернулся ко мне и спросил:

— Ты слышишь меня?

— Не спрашивайте.

— Оу, что не спрашивать-то?

— Если есть повод так говорить, пусть будут благословенны не только Ваши слова, но всех, кто старше.

— Мои слова — это не совет. Формирование здорового общества, где нет места зависти и подлости, — выстраданная мечта, желание души многих поколений до нас. И мы того же хотим, — сказал Шерага, прокашлявшись. — Посмотри, вон сколько машин обгоняет нас. Не смотрят, мертвые или живые едут по дороге. В другой жизни люди не должны вести себя так торопко. Человеческая жизнь не автомобильные гонки, а соперничество мысли, сдержанности и терпеливости, силы воли, чести и совести, репутации и гражданственности. Казахи об этом думают? — голос Шерага стал жестким. — Если думают, то почему, живя под общим шаныраком, именуемым Родиной, дерут горло: «Ой-бай, оставь его, меня слушай!», почему друг другу оппозиция? Что, власть нужна каждому? Или это игры под дудку других? Если будет так продолжаться, то в один день мы можем лишиться всего. Подумайте!

После небольшой паузы Шерага сказал:

— Самое ценное богатство, самая тяжелая ноша — это размышления. У кого-то они глубокие, у кого-то — поверхностные, у кого-то — совсем мелкие. Жаль. Один изъян бытия… Смерть мыслителей — великая отечественная трагедия, а может, и общечеловеческая. Смерть Айтматова такая. Особенно для Средней Азии. Он ведь общий сын для Средней Азии, если кто понимает. Я правильно говорю?

— Безусловно.

— А вон и Тараз виднеется. За две тысячи лет кто ни приезжал в Тараз, кто отсюда ни уезжал. Жемчужина старины, которая всякого повидала на своем веку, со всем была согласна, расцветала.

— Тараз, где учился Чингиз Айтматов, — добавил я.

— Вот и едем, лишившись этого выдающегося… — издал тихий стон Шерага. Странный стон — тоскливый, горестный, сокрушенный. Печаль, вырвавшаяся из глубин души и больно бьющая по каждому нерву, заставляющая стынуть кровь в жилах, побуждающая думать о бренности бытия…

С казахского языка перевел
Бекет МОМЫНКУЛ