Сегодня мы публикуем еще один отрывок из книги «Открытый всем» писателя Дмитрия Снегина - однополчанина и друга знаменитого полководца Великой Отечественной войны, Народного Героя и Героя Советского Союза, выдающегося писателя, поэта Бауыржана Момышулы. Начало - в публикации «Вспоминая мирные годы Героя. Творцу Великой Победы посвящается».
Открытый всем
(Беседы с Бауыржаном Момышулы)
Три блокнота, или Откровения моего побратима Бауыржана
Он оглядывается по сторонам грустно, отчаянно, как бы прощаясь.
- Я ухожу. - И мне: - Ты уйдешь. Мы уйдем. Завтра жить молодым. Я обращаюсь к вам, молодые. Я очень прошу вас: уважайте наши седые усы, лысые головы, наши пораненные души и сердца! Уважайте наши родительские чувства! Будьте достойными гражданами. Аминь.
Бауыржан подходит к окну, грузно опирается на подоконник. Уткнувшись лбом о стекло.
- Так я скажу молодым и уйду, но завещание останется с ними - через твое перо!
Из ранних вариаций.
- Ты - тщеславный... в благородном понимании. - Прилагательное «благородный» он эксплуатирует частенько, но бережно, сказал бы - робко; произносит на низких бархатных тонах, трепетно веря в его целительную магию. Оттого оно - это прилагательное - даже в беседе с пустыми собеседниками не линяло, не теряло нравственной свежести.
- Обо мне написано недостойно много хвалы и хулы - то плоской, как Сары-Арка, то вздыбленной, как хребты Ала-Тау. Ты знаешь лучше меня: плоское не всегда безлико, и не каждая вершина имеет свой лик. Для них, обо мне пишущих, я подходящий материал...
Глоток дешевого вина и глубокая затяжка сигаретой, вставленной в длинный мундштук, обозначают паузу. Она длится столько, сколько необходимо на то, чтобы выдохнуть дым. Главное - отточить мысль.
- Для тебя я не материал! Из благородного тщеславия ты не пишешь обо мне и не собираешься писать, пока я жив. Ты чувствуешь: это и мое тайное повеление. Как ты поступишь, когда я уйду в лучший из миров, ты еще не знаешь... сердце подскажет.
Наступал критический перелом, когда все могло перегореть и вылететь в трубу, не обогрев ни души, ни последнего желания.
- Не уподобляйся критику, подталкивающему меня на роковой шаг.
- Не дерзи! Я старше тебя! - И улыбнулся открыто, незащищено.
Сам он дерзил, не считаясь с возрастными рогатками. Сабиту Муканову, Маршалу Советского Союза, министру обороны Гречко, Габиту. Случалось - и Мухтару Ауэзову.
- Мухтар-то в чем провинился перед тобой?
- Он медленно прозревал в поисках истины. Я не соглашался.
- Думаю, Мухтар ничего не принимал на веру, оттого и не спешил.
Бауыржан тут же согласился и так же быстро уточнил:
- Сабит принимал и менял. Габит нет. В отличие от Мухтара, который прозревал разумом, этот иронист (можно так сказать по-русски?) сквозь частокол голой, навязчивой агитации видел реальные контрасты жизни, от которых чешутся затылки... Но позволь вернуться к твоей персоне.
- К моему пророчеству о неизбежном одиночестве?
- Рано или поздно ты напишешь обо мне... не изолированно обо мне, а что-нибудь наподобие «Вокруг Бауыржана» или «Сломленная (несломленная) гордыня». - Он кружил вокруг да около, что-то не договаривая, быть может, не решаясь сказать. И решился. - «Волоколамское шоссе» Александра Бека долго не проживет. И меня, и время он видел, как выражаются ученые мужи, без исторической перспективы. Аллах не дал ему дара предчувствия. У тебя он находится в зачаточном состоянии, пока дремлет.
- Бауыржан, ты этого не говорил, а я не слышал.
- Я говорил, а ты слышал! Бек не нуждается в твоей защите. Он великий писатель-натуралист в моем понимании. Я его глубоко ценю и уважаю. И благодарен - честно, чисто, критически... Господи, но о чем мы говорили? Ах, да - дар предчувствия. В тебе он пока дремлет. Но ты жил во мне, а я жил в тебе - такое сожительство возможно только на войне, у окопных побратимов, где и оттачивается, однажды пробудившись, дар предчувствия. Не путай с предвидением - это привилегия Богов! Ты тоже будешь писать без исторической перспективы. Но после моего ухода взойдет другая эра, и это взрывное событие - мой уход и приход новой эры - сделают тебя другим. Твое предсказание о грозящем мне одиночестве за грехи мои тяжкие сбудется, и тебе много откроется - во мне и в тебе самом. Мы еще не писатели. Александр Бек - отстоявшийся писатель.
На минуту прерву нашу беспокойную беседу. Дело в том, что размолвка между Беком и Бауыржаном возникла раньше. Вот что он писал мне на фронт 7 мая 1944 года:
«До 3.05.1944 г. проживал в гостинице «Москва», работал с Беком над 2-ой и 3-й повестью.
Вера Павловна вместе со мной приехала в Москву и работает над сценарием.
С 5.05.1944 г. приступил к изучению науки в академии ГШ.
...По второй повести у нас с Беком получился конфликт; он упорствовал, но принял поправки. Ему был посвящен стих в следующем подстрочнике:
Он, возомнив себя творцом, художником слова,
Жизнь воспринимает лишь по внешним признакам…
Я хочу изнутри преподнести рисунок реальной жизни,
Начертав ее углем, а не намалевав «масляной» краской.
Ведь лучше быть хорошим зарисовщиком, чем быть плохим
художником.
Он расставляет героев, как знаки препинания и пешки.
Я смотрю на них как на личности в истории, как на биографию народную.
Я, кровью пережив историю, - художник, больше чем он!
Потому мой стиль - кованый язык воина, а не никелированный, проутюженный язык газетчика.
О, глупец честолюбивый, раб интриг и личных побуждений, остановись и опомнись!
Образумься! Не меняй честь на хлеб! Погибай сам, но не губи дела Шеитов!!
Им, омывшим кровью священное дело, я по долгу совести солдатской
Памятник воздвигнуть был намерен!»
В постскриптуме Бауыржан уточнил: «Пусть тебя не удивляет мое отношение к Беку. Я хочу, чтобы он понял (и делал), что его книга должна быть документом: политическим (прежде всего), литературным, историческим и военно-биографическим о Панфиловской дружине, разумеется, не исчерпывающим, а хотя бы одним из них - эгоизм в сторону, как неуместное лишнее, - эту сторону он упускает,.. допустив некоторые грубые ошибки - мне кажется, он лезет в пропасть, а я оттягиваю его (ей-ей, не бери на себя много) в интересах дела - жив будешь...»
Напомнив Бауыржану об этом письме, спросил:
- Ты читал свой стих Александру Альфредовичу?
- Читал... пережил хорошо. Ему особенно понравилось мое солдафонское бахвальство: «кровью пережив историю, - художник больше, чем он». Он воспитанный умница. Я невежественный умница. И ты невежественный, иначе не накаркал бы мне немощное одиночество.
Слова об одиночестве, ему грозящем, неосторожно мной оброненные, не только бередили его душу, но и тешили ее: вот обозначилась еще одна грань уникального характера. Он, мой милый друг Бауыржан, изнурительно боролся с самим собой за неординарность своей натуры и не жалел в этой борьбе ни сил, ни здоровья. Однажды (произошло это 28 июня в восемь часов утра), перемахнув через запертую калитку, застал меня на веранде за пишущей машинкой. Прикрикнул:
- Открой калитку, тебя и Александру Яковлевну хочет видеть моя жена, но она не умеет прыгать через заборы.
После того как все было улажено, и наши жены принялись накрывать импровизированный дастархан, Бауыржан приступил к делу, ради которого «жертвовал утренним покоем друга и своей жизнью». Продолжилась вариация на тему одиночества.
- Враг смешит, а друг заставляет плакать. Когда-то ты сделал открытие: в старости меня ждет одиночество. Пророчество твое сбылось. Я стар, инвалид, одинок. Но я этим не огорчен. Напротив, горжусь. Я обиделся, когда впервые услышал от тебя такое. Теперь горжусь: ты вдохнул в меня новые силы, и я готовлю докторскую диссертацию на тему «Всегда ли пророки правы».
- Нет пророков... - хотел я напомнить ему расхожую истину, но Бауыржан был в ударе - говорил сам и слушал только себя.
- Ты ошибся. Я - богатый человек. Я международный гвардии полковник. Я - международный хулиган: у меня на это есть документ. Я - ученый, у меня и на это есть документ, попробуй доказать обратное! Я - образованнее тебя в десять раз. И на это есть документ. Я - документалист. Я не одинок! У меня много детей. За десять лет я написал двадцать томов - это мои дети! Нет, я богатый человек и этим опровергаю твое пророчество. Я - поэт! И как поэт я имею право заявить всему миру.
Мен өлмеймін, менікі де өлмейді!
Я не умру, и мое не умрет!
Надан кісі өлім жоғын білмейді!
Только невежественные идиоты не понимают,
Что смерти вообще не существует!
Вариации на тему бессмертия воспламеняли его до яростного, застревавшего в горле хрипа. И он упивался своей неудержимой разъяренностью:
-Я один из бессмертных: мое тело будет лежать в гробу, но мой дух будет жить среди моих друзей. Кто-то окрестил меня русским казахом. Я горжусь этим. Я - русский полковник. Я - русский писатель. Я отдаю должное моим наставникам. Родина мне приказала хорошо учиться - я учился на отлично; приказала честно воевать - я воевал неплохо; в меня стреляли миллион раз - я не виноват, что меня не убили, об этом я очень сожалею. Погибли многие мои братья, они были лучше, умнее и храбрее меня. Они погибли, а я живу. Зачем я живу?!
Соғыста бір-ақ заң бар мен білетін:
В бою есть один закон, который я знаю:
Ия, өлім, әйтпесе өлтіретін.
Убивать или быть убитым.
Оборвав двустишие на трагической ноте, Бауыржан вдруг переменился: ни хриплой ярости, ни разящего нетерпеливого жеста. В глазах - восторг и умиление.
- Оказывается, у нас, у казахов, до невозможности звучный, живописный и выразительный язык! И какой я бездарный переводчик.
В душе я обрадовался: друг переболел. Не тут-то было.
- Третий приказ моей родины: гвардии полковника Бауыржана Момышулы выбросить за борт, из рядов Советской Армии! Генштабиста, ординарного профессора военной академии - за борт! Не народ, не партия выбросили, а чиновники-преследователи во главе с душкой Гречко! Я - образованный военный, мог бы командовать еще лет пятнадцать. Мне дали хорошую пенсию - 200 рублей и самым глупым образом приказали: не рыпайся, лежи на койке и плюй в потолок. Как ты думаешь, на плевательское дело хватит двухсот рублей? Прекрасное занятие для образованного офицера! Как гражданин и честный офицер СССР был этим глубоко оскорблен и унижен, мое самолюбие уязвлено.
Женщины принесли вазу с черешней и бутылку «Иссыка». Он недовольно умолкает, раскуривает сигарету, ждет, когда они уйдут. Женщины не уходят, предлагают какой-то тост. Бауыржан ощерился (изобразил любезную улыбку):
- Благодарю, я не пью. - И мне: - Вели им удалиться, я скоро закончу исповедоваться.
Наши жены и не такое видели; с благородным достоинством оставляют поле боя. Бауыржан провожает их загадочным взглядом, попутно меняя сигарету.
- Возвращаюсь к третьему приказу. Я ему не подчинился. Ты знаешь, я офицер дисциплинированный, и мне стоило адских мучений ослушаться. Словом, я послал всех своих начальников к такой-то матери - и начал писать. Я стал писателем от обреченности. Казахи - дураки (не народ, руководители казахи) - издевались надо мной, а я решил издеваться над ними, решил наказать их. Через кого? Через моих русских друзей Иванов я начал писать по-русски, и Иваны меня поняли и приняли от Балтийского до Японского морей. Что оставалось делать моим казахским недоброжелателям для спасения своего престижа во главе с твоим любимчиком Габитом? Хотя бы не отворачиваться от меня принародно. Так и заставил твоих уйсуней признать меня как писателя.
Он пригубляет бокал, успокаивая волнение. Он устал от противоречивой борьбы с самим собой, но каторжной версте не видно конца. И хорошо, что не видно: жизнь на марше - его спасение, его мечта и надежда, опора, встречи с друзьями, преодоление самого себя.
- Я прихожу к тебе с большим доверием, потому что ты понимаешь меня. Ты - семиреченский казах, и у тебя в руках была плетка, ты сменил ее на перо. У меня в руках оказалась более магическая вещь: понимание. Я - националист на марксистско-ленинской позиции. Многие мои сородичи втайне причисляют себя к националистам, и понятия не имея, что такое национализм. И наушничают: остерегайтесь, Бауыржан - националист. Но от иных Иванов мне больше достается, чем от своих Мыркымбаев. У меня хватает мужества и разума не обижаться ни на тех, ни на других. Как не могу обижаться на казахский и русский языки, на которых они говорят. Язык каждого народа от Бога! В этом - интернационализм. Я - интернационалист на марксистско-ленинской позиции, потому непримиримо борюсь с лицемерами и растлителями моего народа, моего многострадального родного языка, не даю им спуска. «Екі аяғын бір етікке тықтым!» - Обе их ноги затолкал (обул) в один сапог, пусть попробуют походить, так их мать!
Он уже не ярился, а искал выход, спасение в бесшабашном юморе, в притворной грубости, брани. Он страдал оттого, что не мог скрыть своих страданий... Уехали Момышулы внезапно, подловив попутное «левое» такси. В ту ночь меня преследовали уродцы, чьи ноги были обуты в один сапог. Они были голы и походили на высунутые языки. Забылся под утро. Поднял с постели резкий телефонный звонок. В трубке взволнованный голос Бауыржана:
- Я познакомился с авторефератом одного казахского сарыорыса. Между строк вычитал: будущий ученый муж призывает закрыть казахские школы, поскольку современные казахи говорят на русском языке.
Я разделяю гнев батально настроенного Бауыржана, но мне трудно смириться с мыслью, что «этот ученый муж» мог в своем трактате прийти к такому выводу.
- Может быть, тебе показалось... между строк?
- Я возмущен, оскорблен: это - гибель народа! И, представь, главными консультантами у автора реферата - Сабит и Малик. С ума можно сойти. Позор! Я им приказал признать ошибку и отказаться.
- Кто-то призывал меня не делать ошибок, чтобы не раскаиваться в них.
Трубка долго молчит.
- Хорошо, я еще раз прочту реферат. Спокойной ночи.
В окне - утренняя заря.
Пьем коньяк маленькими глоточками - по-европейски. Этому искусству его обучала жена Григория Рошаля, сценарист и кинорежиссер Вера Строева. Бауыржана не оставляет мысль о тщеславии.
- Я тщеславен не меньше твоего, но выражаю его не благородно. Человек от природы склонен скрывать это чувство. Я маскирую его грубостью, нигилизмом, вызовом, нетерпимостью и заносчивостью. Многих это оскорбляет. Чувство понимания другого - эталон культуры. У нас оно остановилось на уровне неандертальца.
- Не я, а Вера Павловна предупреждала: «Милый Бауыржан, вам не к лицу самоунижение».
Он расстреливает меня глазами.
- Довольно дерзить!
С некоторых пор у него на языке это благоприобретенное слово. Он произносит его то со свистящим рыком, то нежно-нежно, в том и другом случаях испытывая наслаждение. «Наслаждение словом - высшее наслаждение».
- Наберись терпения и слушай. Иначе мы не докопаемся до корней. Корни - в уравниловке. Как она утвердилась в нашем обществе, когда? Предмет для научного исследования - в будущем. Я считаю, что отцом уравниловки (не пугайся!) был Ленин. Сталин - это Ленин сегодня. Не обвинение - факт. Жить стало лучше, жить стало веселее. Вопрос в том - как понимать... точнее... с чем кушать эти самые «лучше» и «веселее»? Что у человека на плечах - бас или кочан капусты? На языке пропаганды любая проворливая кухарка сможет управлять государством. В цивилизованном обществе так не бывает. По двум причинам. Первая: цивилизованное общество состоит из хороших, нормальных людей и потому способно генерировать из себя (готовить, воспитывать) лидеров. В силу выдающихся способностей они самовозвышаются над соотечественниками и ведут их, окрыляемые духом верящей им нации. К таким я отношу (не пугайся!) великобританца Черчилля. Вторая причина: нормальному обществу благоволят Боги, посылая ему вождей-пророков. К таким я отношу святого Ганди, - произнося имя Черчилля, Бауыржан воспроизвел грохотание стального локомотива; в имени Ганди - едва уловимый шелест лепестков расцветающего лотоса.
- А Сталин? - спрашиваю я.
Он продолжает развивать свою мысль.
- Восток - Запад. Мы болтаемся между. Нахлебавшись дерьма, придумали уравниловку. Стрижем под одну гребенку и головы, и души… Что касается Сталина... время его не прошло, судить его будут другие. Сегодня уместнее вспомнить об Иване Васильевиче Панфилове. Он - личность, это общепризнано. И все же, что ты думаешь о нашем генерале?
Бауыржан не принадлежал к выводку стригунов. Я знаю: к числу злокачественных (его слово) и лично ему особенно неприятных стригунов он причислял Маршала Советского Союза Гречко. Об этом он говорит неохотно - тщеславие (благородное!) не позволяет. Гордыня попрана, и он молчаливо страдает. Иногда его прорывает: по вине душки Гречко ему не присвоено звание Героя Советского Союза, не присуждено звание генерала. Расскажу об этом подробнее.
Дмитрий СНЕГИН,
фото с сайта tengrinews.kz
