Истина, дошедшая через десятилетия
Накануне Дня Победы наша газета («Знамя труда», № 49, 5 мая 2018 года) сообщила о том, что в Военно-патриотическом музее Вооруженных Сил Республики Казахстан найден блокнот легендарного Бауыржана Момышулы. На днях в редакцию пришел сотрудник научно-исследовательского центра «Бауыржантану» магистр педагогических наук Алимбай Найзабаев и принес копию этого оригинального документа. В дневнике ярко выражена боль полковника в самый переломный момент его жизни, когда его в расцвете сил решили комиссовать.
Дневник оформлен в виде письма, которое, как видим, начинается с безымянного «Мой дорогой!». Кто он — «мой дорогой»? Похоже, это тот, кто прочитает письмо полковника по прошествии десятков лет. То есть мы с вами, дорогие читатели. Полковник напутствовал: «Читать в порядке нумерации параграфов».
Итак,
10/ХІІ-55 г.
Мой дорогой!
1. Я теперь достаточно оправился, чтобы написать Вам эти строки.
2. Весьма сожалею, что Ваша занятость лишила меня возможности личной встречи с Вами, когда я в крайне напряженном состоянии блуждал днями и ночами в поисках свободной скамейки для того, чтобы присесть, и свободного коридора для того, чтобы прилечь. Вы знаете, что я тогда не искал ничьих советов исходя из двух соображений: во-первых — когда человек кричит: «Я в беде!», то в лучшем случае ему будет выражено сочувствие (от души или лицемерно, это безразлично). Как Вы знаете, сочувствие только ослабляет волю человека — это слишком гнусная соломинка, хватаясь за которую, человек идет ко дну; во-вторых, утопающему бесполезно ждать какой-либо помощи от не умеющего плавать, а лучше ему самому барахтаться. И так я барахтался в бюрократическом болоте военной медицины и, кажется, выбарахтался.
3. Откровенно скажу Вам, что все это было делом рук моих врагов из «презренного племени». Они ставили под сомнение мои жалобы на состояние здоровья и добивались неутверждения решения ГВВК (гарнизонная военно-врачебная комиссия. — Редакция), для того чтобы впоследствии обвинить меня в «симуляции». К счастью, такое их гнусное намерение я интуитивно разгадал почти своевременно.
4. 3 ноября я заболел. Надеясь, что эти ужасные головные боли, доводящие меня до стонов, пройдут, я отказался лечь в госпиталь. И так, как Вам известно, я накануне октябрьских дней, дни праздника и после них провел в полном одиночестве, прикованный к постели. Потом меня отправили в ГВГ (гарнизонный военный госпиталь. — Редакция). До 19 ноября я пролежал там в нервном отделении.
Наш начсан. д-р В. И. Сычиков направил в ГВГ не утвержденное ОВВК МО (окружная военно-врачебная комиссия Министерства обороны. — Редакция) свидетельство о болезни. О чем он мне сообщил и предупредил, чтобы я к концу своего лечения прошел комиссию в ГВГ, т.е. перекомиссовался.
5. Начальник отделения Тихомиров перед выпиской вызвал меня и сказал, что ОВВК МО требовала одну деталь, что они дали заключение, подтверждающее заключение ГВВК, об этом он напишет в медкнижку, на основании чего по представлению ГВВК ОВВК пересмотрит свое решение. Поверив на слово этому негодяю, я выехал в Калинин.
6. 21-го или 22-го полковник Сычиков сообщил мне, что Тихомиров написал совершенно обратное, т.е. опроверг все диагнозы. Представьте, я никогда не был так возмущен человеческой подлостью.
7. С любезного согласия Сычикова я забрал все документы и без всякого официального направления немедленно выехал в Москву. Ужинал я в ресторане «Прага» и, немного успокоившись, внимательно изучив документы, набросал заявление следующего содержания (см. приложение).
7. Утром, очутившись на территории ГВГ, я долго колебался — с кого начинать: пойти ли к Тихомирову и напомнить ему его же слова; пойти ли к начальнику ГВГ и сообщить ему о нечестности Тихомирова?..
После долгих размышлений решил идти в самую высшую инстанцию — ЦВВК (центральная военно-врачебная комиссия. — Редакция). Вошел в приемную ее председателя. Секретарша приняла меня недружелюбно. После моих настоятельных просьб она доложила генералу, который передал через нее, что он может меня принять через два часа.
9. За эти два часа я отредактировал и переписал свое заявление.
10. Наконец генерал принял меня. Когда я открыл дверь, в скромно и достойно обставленном кабинете среднего размера за большим письменным столом сидел седой (я бы сказал — белый, как лебедь) старик. Едва я вошел, он встал со своего места, подал руку и предложил мне сесть. Внешность генерала поразила меня строгой скромностью и простым достоинством. Казалось, все на нем просто и свободно, но что-то аристократическое. Белые (седые) волосы с пробором над левым виском вправо лежали чуть небрежно, чуть удлиненное морщинистое лицо сохранило следы загара, черный морской костюм сидел на нем хорошо, а блестящие генеральские погоны и белоснежная сорочка с черным галстуком не кричали на нем…
— Товарищ генерал, то, что я хотел Вам доложить, — начал я, — я написал в виде рапорта. И, протягивая бумаги, добавил: — Это я сделал для того, чтобы не злоупотреблять вашим временем. Ведь язык бумаги краток, потому что он является результатом долгих размышлений.
При последних словах генерал, немного нахмурив длинные седые брови, испытующе посмотрел на меня и молча принял бумагу. Читая, он несколько раз вопросительно посматривал на меня, как бы говоря: «Вы сами ли писали?»
— Я написал, товарищ генерал, пользуясь консультацией доктора Сычикова В. И.
— Тогда все понятно, — сказал он.
— Генерал предложил мне комиссоваться в ГВГ, я отказался, мотивируя свой отказ поведением Тихомирова.
— Но у нас Вам придется порядком помучиться, — сказал он, — я вызову истории болезни и назначу медицинскую экспертизу. Пусть специалисты проверят и дадут свои заключения…
11. Я ездил подряд несколько дней к специалистам. Они проверяли, осматривали, спрашивали и допрашивали. Из всех экспертов я особенно запомнил психиатра. Этот был пожилой и лысый с квадратным лицом толстяк с некоторым сходством на Черчилля. После короткой обычной беседы и шуток он мне рассказал два свежих случая из своей практики. Видимо, это было вызвано моими словами: «Я, доктор, — неврастеник, а не психический больной…»
«Как-то недавно вошел в кабинет больной, смотря на меня
странными глазами, остановился у двери, закрыл ее на ключ, встал на четвереньки и начал осматривать под столом, под диваном, потом встал, подошел ко мне на цыпочках и шепотом спросил:
— Мы тута одни, доктор?
А другой, войдя, начал меня поздравлять с праздником…»
Короче говоря, вся консультация доктора заключалась в милой и веселой человеческой беседе. Я тоже ему рассказал пару смешных историй, доведших доктора до уморительного хохота.
12. 26/XI.55 г. в 11.00 состоялась комиссия. Когда я вошел, генерал сидел мрачным, за эти дни он как-то чуть сгорбился. Он обратился к каждому из членов комиссии с вопросом:
— Вы изучили документы на полковника? Будете осматривать его? У Вас есть к полковнику вопросы?
Все члены комиссии на его первый вопрос отвечали «да», а на остальные «нет».
— Приезжайте, товарищ полковник, за документами во вторник, — сказал генерал и протянул мне руку на прощание.
13. До вторника я метался и болтался по Москве среди тьмы неизвестности.
14. Во вторник в 14.00, когда вошел в приемную, секретарша встретила меня с улыбкой и вручила мне пакет под расписку.
15. Сидя в такси, я распечатал пакет и прочел резюме свидетельства о болезни (переписать). (См.приложение).
16. В тот же день приехал в Калинин. Время было позднее. Пошел ужинать в ресторан. Сидели за столом трое полковников. По их приглашению я занял четвертое место. Передам лишь одну деталь из нашей беседы:
— Я, Баурджан Баурджанович (меня так величают местные старики), от всей души не одобряю Ваше намерение уйти в запас. Вы еще молодой, Вам еще 45 нет.
— А насчет здоровья можно полечиться, а взаимоотношения уладить. Вот мне 58-й пошел, и здоровье, сами знаете, у меня неважное. И казалось бы, по всем статьям мне можно было уйти — и возраст, и здоровье, а не ухожу, а Вам-то что, неужели иссякли?
— У Вас, Баурджан Баурджанович, патриотические чувства?..
— Я же ухожу на время, Константин Николаевич, ухожу до первого выстрела. А насчет патриотических чувств должен сказать, что некоторых наших весьма пожилых товарищей удерживает не патриотизм, а жадность. Люди цепляются за какие-то полторы-две тысячи до последнего вздоха. Ведь поймите, если даже война начнется через пять лет, что за вояки 65 — 70-летние офицеры? Им по возрастному пределу остается лишь сидеть дома на печке и молиться Богу. А мы вместо того чтобы увольнять стариков, у которых иссякла возрастная перспектива, и они заслуженно имеют право на солидную пенсию, увольняем молодежь. Когда я говорю «молодежь», имею в виду зрелых офицеров в возрасте 25 — 45 лет. Эти люди — настоящие кадры, стойкие, основа нашего офицерского корпуса, за плечами которых 7(8) — 25 лет опыта и перспектива 35 — 15 лет службы в будущем. Поэтому из данной категории должно быть уволено самое минимальное количество, т. е. самые безнадежные (неспособные), пребывание в дальнейшем в Советской Армии которых после тщательной проверки будет признано действительно невозможным, а не по капризам часто необъективных начальников, аттестующих их. Во избежание необъективных представлений на увольнение этой категории аттестация на них должна быть составлена комиссией под председательством старшего командира в составе: командир аттестуемого, секретарь партийной организации, представитель офицерского коллектива, представитель политического отдела. Ибо доверять решение судьбы человека одному человеку нельзя.
Если мы уволили излишек или неспособную часть (лиц) из желторотых лейтенантов до 25-летнего возраста, который еще не успел вложить нужную долю в армии, то от этого не будет никакого ущерба.
1) Мы армию очистим от неспособного пополнения, тем самым укрепим ее; 2) Этим юношам еще не поздно приобрести себе профессию по призванию. Если мы уволили от 45 лет и выше, то от этого тоже никто (за исключением попутчиков) не пострадает, т.к. подавляющее большинство из них не имеют уже возрастную перспективу и уходят в запас по своим выслугам вполне обеспеченными. И так уволнение должно быть произведено до 25 лет возраста частично.
От 25 — 45 -//- Строго частично.
От 45 и выше почти массовое (за исключением достойно способных занимать высшие посты).
Так ли у нас делается? Нет. Не так. Почему? Потому, что это дело поручено и перепоручено второстепенным товарищам.
17. Полковник м/с товарищ Сычиков В. И., прочитав решение ЦВВК, был очень рад. «Если бы не Ваша настойчивость, дело приняло бы совсем дурной оборот», — сказал он.
18. Через два дня я подал рапорт об увольнении меня в запас. В отделе кадров мне разъяснили, что в рапорте я обязательно должен указать «местожительство выбираю там-то».
Как вы знаете, мне пока не к кому и некуда ехать, поэтому я написал «местожительство выбираю — г. Калинин». Думаю, что к новому году я демобилизуюсь.
19. Каковы же мои планы и намерения на дальнейшее?
Хочу месяца 2 — 3 поработать в ЦАСА (Центральный архив Советской Армии. — Редакция); 2 — 3 месяца отдыхать где-либо на юге; выбрать постоянное местожительство, обосноваться и заняться осмысливанием, обобщением и упорядочением своей памяти и своих бумаг.
20. Вы знаете, что мне как патриоту и профессионалу весьма неприятно уходить из армии, которой я отдал свою молодость и здоровье. Я никогда не искал для себя ничего другого, чем честное служение своему народу.
21. Иногда мне на ум приходят неприятные мысли вроде «Когда выжаты соки из лимона, его выбрасывают». Нет, вернее, я сам выбросился за борт, предпочитая морскую пучину накуренной кают-компании.
22. Я начинаю переживать моральный и физический кризис, из которого я выйду или обновленным, или разбитым вдребезги. По всей вероятности — трудности впереди. Надо мне собраться с силами, взять себя в руки для того, чтобы делать обдуманные шаги. Самое главное, на первых порах найти реальную почву, а не болтаться по залам воздушных замков. Не кочевать, а оседать.
Бауыржан МОМЫШУЛЫ
Комментарии закрыты.